Хочешь быть полезен стране? Умри.
Задохнись.
Застрелись.
Захлебнись.
Заслони своим телом чужое:
Горы платины, океаны купюр,
И тогда тебя назовут героем!
В твою честь устроят парад, по растратам сравнимый разве что с Днем победы.
Так держать!
Зачем умирать просто так?
Умираешь — будь добр:
Умри за правое дело!

Не скупись!
Твоя жизнь — ничего по сравнению с новой спортивной феррари.
Твой министр нуждается в ней! Точно так,
Как неврно больной нуждается фенозепаме.
Как Африка жаждет пресной воды!
И как незрячий желает увидеть лучи восходящего солнца!
Умри, призывник, во имя своей страны!

Слава героям!
За права и свободы!
За счастье приносить людям пользу!

Тяжело, товарищ Маяковский, и уныло.
Даже вы, человек-скала российского футуризма,
Взяли — да башку вскипевшую прострелили.
И язык, ей-богу, не повернется сказать
(Разве что пожурит каким-нибудь колким афоризмом),
Что вы неправильно поступили.

Вы вовремя ушли, товарищ Маяковский.
Дальше — хуже.
Они поднимутся с колен и залезут в лужу,
И будут кричать всем, что это — море.

Пожалуй, такой безысходности позавидовал бы сам Бродский,
Если бы его, ровно как и вас, с этого света не сжили.

Крепитесь, товарищ Маяковский.
Надеюсь, что там — лучше,
Потому что здесь -
Каждого третьего на войне убивают мужа,
И войне этой не видно пока конца.

Я всегда считала, что принцип «искусство ради искусства» является наиболее правильным; на мой взгляд, проявить себя как художника может в полной мере только тот, кто создает материальное из нематериального: то есть, берет за основу не факты биографии и суждения, а окунается в недры своего подсознания (как, например, те же Сальвадор Дали или Джеймс Джонс). Тогда мы видим нечто совершенно чистое, без примеси данного нам веком и особенностями воспитания.

И тем не менее. Как бы я ни пыталась воспринимать картину / стихотворение / роман / скульпутуру исключительно как картину / стихотворение / роман / скульптуру, я все равно равно или поздно срываюсь и бегу изучать биографию автора, дневники, письма, критические статьи — всё, что позволило бы мне узнать, что именно заставило его создать то, что он создал, каким образом и почему. Тогда эмоции при ознакомлении с, собственно, работой в тысячу раз ярче, и понимание того или иного штриха, того или иного слова гораздо глубже. 

Примеров масса: решила открыть для себя Уайльда — после первых же пары строчек ринулась изучать письма (которые, кстати, показались мне гораздо более интересными, чем все его работы вместе взятые); та же история и с Ван Гогом (кстати, «Жизнь Ван Гога» Перрюшо вещь очень и очень качественная), и с Лоркой, и с Дали, и с Маяковским, и с Верленом.
И я ничего не могу с собой поделать, потому что для меня автор и созданное им — нечто целостное, неразделимое. 

Дни в последнее время проходят уныло, быстро и бессмысленно: я просыпаюсь в 11, беру в руки книгу, закрываю её в 3 часа ночи и ложусь спать. Иногда, правда, кто-то пишет мне «привет». Иногда я даже отвечаю, но, как правило, на этом всё и заканчивается: то ли моё «ну, привет, что уж» выглядит чересчур уныло, то ли у собеседников резко появляются дела поважнее, но факт остается фактом — пересечь границу приветствий не удается.
Ну да и бог с ним.

Что до психоэмоционального моего состояния, то оно, как и всё происходящее вокруг, никакое. Безвылазное пребывание дома, конечно, немного давит на мозги, заставляет чувствовать себя оторванным от мира и забытым, но вместе с тем позволяет посмотреть на произошедшее за последний год со стороны: за довольно продолжительный отрезок времени моего «отшельничества» мне написало два человека. Среди них подруга, с которой я не общалась года полтора (но которая, как оказалось, обо мне все еще помнит) и парень, с которым я не очень хорошо рассталась где-то полгода назад. Сложно сказать, является ли это предметом для анализа: меня не столько беспокоит то, что написали именно они, сколько то, что не написали те, которые, по всем законам логики, должны были это сделать.
Пожалуй, пришло время немного встряхнуть свое самолюбие и указать ему на плинтус.

-

Переходя к более конкретным вещам (эта часть повествования должна быть еще менее интересна вам, дорогие читатели, чем предыдущая), поделюсь с миром небольшим списком того, о чем я думала, находясь в недельном заточении:

— Во-первых, я люблю Новый год. Что бы я там ни говорила, цинично расписывая все его очевидные минусы заоблачно настроенным товарищам, это чудесный праздник.
Сейчас, когда родители разведены, когда бабушка только о том и мечтает, как бы дотянуть до очередной пенсии, а дед едва передвигается по квартире, я с особой нежностью вспоминаю и предпраздничную суету, и шум, и радостный смех, и небольшие перепалки из-за мелочей, и лай собак, и забавные выкрики в адрес президента, и, конечно же, это бесконечное множество тостов, бесконечное множество шампанского, объятий и пожеланий.
2014 новый год я встретила в компании бутылки какого-то дешевого вина, скайпа и двух кошек. И, если честно, я бы очень многое отдала, чтобы прокрутить пленку немного назад.

— Во-вторых, канал М1 — срань собачья. И здесь, пожалуй, без комментариев.

— В-третьих, спустя некоторое время после того, как мне написал тот самый молодой человек, с которым я не очень красиво рассталась, мне пришлось признать, что отношения — не моя стихия.
С одной стороны, мне нравится знать, что у меня есть такой человек… ну, вы понимаете… который и в горе и в радости, и в болезни и в здравии, и в богатстве и в бедности. Это прекрасно, это лучшее, на что я могу надеяться и, пожалуй, единственное, о чем действительно стоит просить.
С другой же, такое отношение ко мне не должно быть причиной чего-то, оно должно существовать вне причин, как нечто само собой разумеющееся.
Да, конечно, я всегда протяну тебе руку помощи. Я поддержу тебя в любом твоем стремлении и начинании. Я буду честна с тобой и открыта, и я никогда не предам ни твое доверие, ни твою веру, ни твою надежду, ни взгляды. Но, черт возьми, это вовсе не значит, что я обязана уделять тебе каждую минуту своего свободного времени. Это не значит, что я поставлю тебя выше семьи; максимум, на который ты можешь рассчитывать — ты будешь наравне с ними.
Это не значит, в моей жизни не останется места для чтения книг, для просмотра фильмов, для походов куда-либо с кем-либо без тебя. Это не значит, что я должна буду чувствовать угрызения совести из-за нежелания разговаривать или целоваться четыре часа подряд по жуткому, мать его, холоду.
Это значит только то, что мы теперь вместе. И что мы должны принимать друг друга такими, какие мы есть, иначе ничего у нас с тобой не получится.

— В-четвертых, я чувствую острую потребность в переменах. Мне хочется заняться ремонтом, укоротить волосы, научиться рисовать гребаные стрелки гребаным карандашом для глаз, посетить театр или выставку, заняться, наконец, йогой. Хочется обнять кого-нибудь; в последний раз, помнится, я обнимала всё того же пресловутого молодого человека в день его возвращения на родину, полгода назад. Да и то, только по той причине, что не хотелось расстраивать плохими новостями отца. Думаю, нелепо было бы сказать ему что-то вроде «о, пап, ты только перестал беситься из-за того, что я начала с кем-то встречаться, да? и даже смирился с тем, что я целую неделю прожила под одной крышей с особью мужского пола? и даже заставил себя пожать ему руку на прощание? хех, прикольно. а мы расстаемся».

— В-пятых, меня уже тошнит от чая.

— В-шестых, меня уже тошнит от этого текста, поэтому, разрядив как-то свои чувство всепоглощающего одиночества и скуку, я, пожалуй, пойду и дальше читать.

Я бы посвятила тебе тысячи тысяч самых разнообразных текстов:
Воспела бы тело прозой, а душу — стихами.
Исцеловала бы словом всё, что меня согрело:
Начала бы с тощей сутулой спины, закончила — неживыми глазами.

Я бы рифмами оживила всё, что в тебе давно уже сгнило:
Подняла бы из ада память.
Она, наверное, уже и сама забылась,
Опьяненная дымом и плесенью голых стен.

Возможно, твоя память уже и сама не помнит,
Когда ты в последний раз поднимался с дырявой кровати,
В дырявых носках шагал по прогнившему полу,
Желая испить второй месяц протухшей воды.

Она только знает, что плесень была для тебя в тот момент слаще меда;
Что ты не боялся ни мрака, ни собственных мыслей, и что всё — одинаково:

Что выход есть,
Что его уже не найти.

Ты пил, не живя в ожидании чуда, не веря в счастливый конец, ровно как и в печальный:
Ты, наверное, вообще ни во что не верил.

И иногда, когда я пишу подобную дрянь, не сплю ночами,
Пью чай и смотрю сериалы,
Мне кажется, что ты поступал правильно.

Написано под впечатлением от «Отголосков прошлого»: истории о молодости, о поэзии, о живописи, о любви, о смерти и о бессмертье. В общем, о молодых Сальвадоре Дали и Фредерико Гарсиа Лорки. 

Стань спокойствием в минуты безумия.
Стань агонией в минуты забвения.
Стань теплом в обжигающем холоде.
К жизни вечным и искренним рвением.

Стань святым в прогнивающей похоти.
Ясным днём среди мрака слепящего.
Глотком воздуха — чистого, свежего.
Среди тонны вранья — настоящего.

Стань холодным, как лёд. Обжигающим.
Обнажи душу в танце невинную.
Маски скинув, ты станешь прекраснейшим.
Я же стану тобою лишь дышащим.

И не видя подвоха (а стоит ли?)
Поведу за собой Архангела.
Лёд и пламень сольются в единое.
Неразлучное. Настоящее.

Не имеет значения, кто ты — либерал или коммунист,
Одинаково — веришь в Иисуса Христа или Вишну.
Руки по локоть в крови или, может, кристально чист.
Кожа белого, точно снег, или иссиня-черного цвета.

Мне безразличны твой возраст и то, на что ты живешь:
Может, таскаешь мешки. Может быть, пишешь.
Значение для меня имеет и будет иметь лишь одно:
Если я протяну тебе руку — ты её примешь. 

Вот уже несколько лет, засыпая, я вижу одну и ту же картину: массивный дубовый стол, расположенный в самом темном углу личного кабинета человека, имя которого мне пока неизвестно. Человек сидит, ссутулившись над ним, перебирает бумаги, сортирует их, время от времени что-то, озаренный догадкой, лихорадочно записывает. Высокий лоб давно избороздили морщины, в густых смолистых волосах поблескивает седина, взгляд кажется усталым и напряженным. Он то и дело хмурится, что-то едва слышно ворчит, перелистывая одну за одной страницы какого-нибудь старого пыльного тома; не найдя то, что ему нужно, отбрасывает книгу в сторону, берет другую и проделывает то же самое: с чуть большим напряжением и чуть более слышным ворчанием.

Пройдет несколько часов, дверь в его кабинет тихо скрипнет. Она несмело заглянет, спрашивая, сделать ли ему чай, но, обнаружив, что мужчина, зарывшись руками в кипу бумаг, спит, замолчит на полуслове, вздохнет, медленно и бесшумно пройдя к столу. Она, конечно же, знает, что лучше его не будить: вряд ли он прислушается к её уговорам поспать хотя бы несколько часов, не думая о работе, в их общей постели; он, наверное, не найдет времени даже для того, чтобы переодеться. Отмахнется, бросив что-то вроде «я в порядке, осталось совсем немного» и нырнет обратно — в строчки, которые она никогда не смогла бы понять, даже если бы желание её было сильнее возможностей.

Снова вздохнет. Но вздох этот не будет печальным или рассерженным; она вздохнет с мыслью «как хорошо, что он у меня есть», проведет невесомо пальцами по вьющимся волосам, к шее, поглаживая её и улыбаясь; присев, аккуратно снимет с него ботинки, отставив их в сторону и, удостоверившись, что он все еще спит, прижмется лбом к колену, тихо прошептав «я люблю тебя, спокойной ночи».

Встанет и, набросив на его плечи клетчатый плед, лежащий рядом, на диване (припасенный ею же, как раз для таких случаев), выйдет, тихо затворив за собой дверь.

До сегодняшнего я была уверена, что мое призвание — филология. К сожалению, а, может быть, и к счастью, мою увренность пошатнул вопрос, заданный мне мною же сегодня: действительно ли это является тем, что мне на самом деле нужно? Неразумно задавать себе подобные вопросы за полгода до вступительных экзаменов, но я все-таки решилась (да, именно решилась, а не решила) обдумать и другие варианты. Пока, как говорится, еще не слишком поздно.

— Журналистика.
Это, пожалуй, наиболее близкий мне по духу факультет, окончив который я могла бы получать и удовольствие, и доход, и даже приносить пользу. Могла бы, если бы задача поднять английский с нуля на должный уровень не казалась мне нереальной. Этим я похвастаться не могу.

— Философия.
Опять-таки, минусов больше, чем плюсов, который один — живой интерес к тому, чем я могла бы заниматься. Минусы: незнание английского языка и нулевые перспективы.

— Культурология.
И интересно, и вроде бы не так обдает безысходностью, как предыдущий вариант.
Скажите, наш ваш взгляд, куда дорога культурологу после окончания обучения?
Или, возможно, историку?