2013 год. Мне было скучно.
— С тех пор, как её не стало, прошло пятнадцать лет. Мой Свет покинул меня 16 сентября 2011 года, в 9 часов утра, в одиночной палате Петербургского онкологического центра.
До последнего ангел, заслонявший меня шесть долгих лет ото всех бед своей безграничной преданностью, отчаянно сжимал мое запястье холодными бледными пальцами, даже в тот момент давая понять, что я не один.
Тепло и свет стремительно покидали её. Жизнь ускользала, солнечным лучиком поблескивая на огненно-рыжих кучерявых волосах: от корней, всё ниже и ниже, задевая тонкую шею с россыпью мелких веснушек,… к ключице… к плечу, снова вплетаясь в локоны… Я наблюдал, едва сдерживая слезы, как она, желая что-то сказать, то и дело пыталась сделать вдох, но… Солнечный лучик, достигнув кончиков волос, остановился у белого оголенного плеча и исчез, слегка сверкнув на прощанье.
… И больше Мой Свет никогда не сжимал мои запястья.
— … Я помню всё так, словно это происходило вчера. Ревя от обиды и злости, я утыкался носом в её бледный живот, скрытый от меня грубой тканью больничной ночной рубашки. Надеясь ухватить остатки тепла, до последнего не отпускал истощенное тело, покрывая поцелуями всё, до чего способен был дотянуться: ладони, живот, огненно-рыжие волосы, небрежно разбросанные лучами по старой больничной кровати. Пытаясь удержать то, чем дорожил и что любил больше жизни, я и сам не заметил, как оказался один на один со своим горем, стоя у окна в коридоре пустой поликлиники.
Жить, как и умирать, не хотелось. Всё, что когда-то казалось мне важным, с уходом Лары быстро потеряло свой смысл, оставив после себя горький привкус не оправдавших себя надежд. Мне не было страшно. Мне хотелось одного — просто обо всем забыть. Но даже это не представлялось возможным.
День нашего знакомства, отмеченный маркером в календаре, до сих пор висящем на стене в моем кабинете, был самым обычным — таким же, как и все остальные. Я не был полон надежд, любые предчувствия обходили меня стороной, ровно как и хорошее настроение. Всё протекало вполне банально: 6 часов вечера, я с мольбертом в пятидесяти метрах от паркового озера, окруженного осенними ивами.
Пейзаж, который я никак не мог закончить вот уже пару месяцев, не давался мне из-за переднего плана: зеленые обшарпанные лавочки, которые обещали покрасить уже не год, не вдохновляли, но и дополнить урбанистический их вид было нечем — идеи отсутствовали.
Ровно как и всегда, без надежды на удачу, карманным ножом я затачивал карандаши, изредка поглядывая на картину. Пейзаж завораживал, играя теплыми красками, которые переливались от морковного до ярко-красного цветов. Тяжелый, яркий, дышащий… Он жил, питаясь головокружительной энергией парка; заставлял прохожих улыбаться, приводил их в восторг… Он был таким живым, таким заметным, что я, глядя на созданное мною великолепие, удивлялся самому себе: и как такое чудо, созданное моими руками, я могу хладнокровно продолжать считать всего лишь работой?...
— Живопись до встречи с Ларой, на протяжении долгих шестнадцати лет, для меня была лишь способом заработать. Не было долгих запоев из-за покинувшей меня музы, агрессивных выпадов в сторону желающих «подвинуть» конкурента; слез на глазах, когда молоденькие девушки, карауля меня у подъезда, предлагали свои худощавые тельца для создания очередного «шедевра».
Художник во мне отсутствовал — циник разрастался с каждым днем. И я не знал тогда, что всё может быть как-то… иначе.
Свет, заполнивший собой всё окружающее пространство, ослеплял своей неземной красотой. Вся прелесть этого мира, его величие, блеск, дикость, отразились в прекрасных очертаниях самой обычной рыжеволосой девушки, одной-единственной, сумевшей пробудить во мне жизнь. Неидеальность жестких на вид волос, мелкими кудрями ниспадавшими на оголенные плечи, казалась мне совершенной. Благородные черты лица, кажущиеся такими нежными из-за молочно-бледной кожи, рисовали |
в глубине души совершенный образ Ангела — … чистого, светлого, но могущественного, чье появление ознаменовали сотнями разразившими небо гроз.
— В тот день, когда я впервые увидел её, живопись перестала быть для меня просто работой. На смену безразличию, медленно съедающему меня изнутри, явилось желание обрести истинный смысл… Создать шедевр: нетленный, незыблемый… несравненный ни с чем по своей красоте… И в погоне за этим желанием, пускай и смешным с твоей точки зрения, я совершил безумство.
… В тот день впервые, обыкновенный смертный, позволил себе неслыханное — он окликнул Богиню...
Каждая её черта, вплоть до едва заметных морщинок у глаз при улыбке, казалась мне безупречной. Кучерявые волосы, путаясь, щекотали худые оголенные плечи, усыпанные золотыми веснушками. Она смеялась, убирала их за ушко, то и дело стараясь пригладить ладонью. И каждый раз, когда какая-нибудь особо непослушная прядь выбивалась, всё, к моему величайшему счастью, повторялось вновь: звонкий смех, её плечи, непослушные рыжие волосы… И мое, незнакомое до сих пор, искреннее желание жить.
— Если честно, то она совершенно не умела позировать. Не видя моей серьезности, постоянно вертелась, поворачиваясь ко мне спиной, глядя в небо, по сторонам, на прохожих… Болтала ногами, вертела в руках палитру,… улыбалась, игнорируя мои просьбы побыть немного серьезной. А когда я задерживал на её лице взгляд, стараясь передать всё как можно более точно, она начинала смеяться, оправдываясь, что художник в её представлении должен быть совершенно иным.
«Признаться честно», наигранно серьезно и шепотом поведали мне, «отсутствие шарфа и берета заставляют меня усомниться в твоей гениальности».
… А я в тот момент, с нескрываемой грустью пожимая плечами, думал о том, что ни я, ни другие — никто не считал меня гением, несмотря на долгие годы учебы и убийственного труда. Живопись не давалась мне легко, я шел к этой цели намеренно, понимая, что владение кистью — единственное достойное из того, что я когда-либо умел: предпринимать жалкие попытки разобраться в финансировании, обучаясь в торгово-экономическом ВУЗе, который всегда ненавидел; изворачиваться, желая получить гораздо больше заслуженного; врать — по той же самой причине.
Я не был гением, я был подлецом, живущим ради материального. И все, включая меня, это знали.
— Моя жизнь с самого раннего детства была лишена страхов и опасений. Ты боишься? Чувствуешь время от времени неуверенность? Робость? Смущение? Если да, то это хорошо. Замечательно, правда. Потому что у меня… никогда этого не было.
Мне нечего было терять; всё, что я когда-либо имел, едва ли имело какое-то для меня значение: ВУЗ, подработка, пара поношенных вещей да редкие встречи с семьей по праздникам. Встречи с людьми, которые как и я — были без эмоциональны на самом деле.
Отец считался гениальным инженером, мать — работала кухаркой в захудалом ресторанчике под Питером. Сестра с утра до вечера корячилась в офисе, то и дело снабжая жирного скунса горячим кофе и пирожками. Пять лет учебы коту под хвост, понимаешь? Так же, абсолютно аналогично, было и со мной.
Я понимал, что всё, что я делаю — мне ненавистно. Что мне насрать на финансирование, что мне неудобно в моих же вещах, и что я задыхаюсь, сидя по праздникам среди чужих мне людей. Они были слепы, а я, медленно, но уверенно, начинал прозревать...
Впервые за долгое время не я вел кисть, а она меня: легко, беззаботно, не по правилам, без страха ошибиться и не продать. Я сконцентрировался не на человеке, а на его образе: его мыслях и чувствах, эмоциях, взглядах… И в первую очередь — на его душе, цвет которой я посчитал идеальным. Нежный бардовый, который, плавно перетекая в оранжевый, становился желтым, преображая себя в тусклый салатовый цвет. Так по-осеннему и так непохоже на однотонных, скучных прохожих… Нечто особенное, теплое, нежное… Но яркое, чем и приковывало взгляд.
— Рисуя Лару, там, в парке, я получал истинное наслаждение, какое может получать художник, |
знающий, что создает шедевр. Он был идеален — для меня. Созданный не по правилам, но от чистого сердца — такой же, как и образ женщины, который он навсегда в себя впитал.
Я бы никогда не продал эту картину. Для меня она была началом нового пути, маршрут которого я выбирал и прокладывал сам. Знаменем. Флагом. Не отягощающим, но мотивирующим. В тот момент, когда я закончил ее, я уже знал, что на самом деле являлось для меня важным...
… Моя жизнь с каждым новым штрихом по новой отстраивалась на руинах: крупица за крупицей — медленно, но уверенно воссоздавался новый мир, который я едва ли мог назвать «настоящим». Грани между реальностью и фантазией были стерты; я перестал думать о том, что правильно, а что — нет, боясь показаться странным или неестественным. Единственное, что имело значение в этот момент — кисть. Вполне вероятно, я даже не видел, что именно я рисую.
...
— Еще долго, а?
— Подожди.
— Сколько?
— Пару минут. Не дергайся.
— Я не могу, у меня начинают болеть ноги. И спина. И шея. Уже 9 часов; ты вообще знаешь, сколько мы тут сидим?! — насупившись, она попыталась помахать рукой перед моими глазами, но хмурый взгляд учителя, направленный на неё, заставил девушку вновь сесть смирно. Насупившись еще больше.
— Между прочим, мне еще идти домой.
— Какие проблемы?
— Темнеет. Ты когда-нибудь ходил в 9 часов вечера в одиночестве через парк?
— Ну, тогда их нет, я с удовольствием...
— Да конечно, — фыркнув, она сложила руки на груди, стараясь смотреть исключительно в сторону.
Изредка поглядывая на неё, из праздного интереса — просто потому что нравилось — я выуживал последние важные мелочи: аккуратные золотые сережки, инкрустированные небольшими камушками цвета древесной коры; перстень — под стать сережкам; маленький, едва ли заметный шрамик на ключице, скрытый от любопытных взглядов рыжим волнистым локоном.
Последний раз взмахнув кистью, расписываясь, я с любопытством взглянул на завершенный пейзаж, выискивая недостатки. Лавочки — те самые ненавистные, обшарпанные, зеленые лавочки — отсутствовали; на смену им, смотря куда-то в сторону, явилась высокая, стройная, огненно-рыжая женщина, опирающаяся одной рукой на черный английский зонт с серебряным наконечником. На голове её красовалась маленькая, женская кружевная шляпка. Лямочки платья шоколадного цвета, украшенного кремовым цветочным узором, были приспущены, открывая любопытному взору другой — точечно-золотистый узор. Нежный печальный образ.
Стоя между двух ив, среди осенней листвы, взлетающей при малейшем порыве ветра, девушка наслаждалась прохладой, подаренной старым парковым озером. Я не знал, какая это была эпоха. И правильно ли я, при всем своем скудном таланте, её изобразил. Единственное, что имело сейчас значение, что действительно окрыляло меня, — я первый раз в жизни сделал именно то, что хотел. И, кажется, у меня получилось.
Заметив, что девушка вот уже пару минут стоит у меня за спиной, рассматривая картину, я задал вполне уместный вопрос:
— Тебе нравится?
Ангел, красноречиво промолчав, локтями облокотилась о мои плечи, не отводя от пейзажа глаз.
… Больше мы с ней, до 16 сентября 2011 года, не расставались, видя друг в друге то, что никак не могли до этого отыскать. Я умудрился стать её смыслом, она — моим вдохновением, и вместе мы знали, что способны свернуть горы: не потому что того требовала толпа, а потому что нам так хотелось.
...
— С её помощью я нашел в себе силы бросить ненавистный мне торгово-экономический ВУЗ, избавиться от старых вещей и прочего ненужного хлама. Объяснил родителям, что жду от жизни большего, и что на собственном примере они помогли мне это понять. Впервые в жизни я был… искренне им благодарен.
Мы не скандалили с ней, не спорили по мелочам, не выясняли отношения. Она была идеальной женой, а я, несмотря на всю мою небезупречность, старался быть для неё идеальным мужем.
По выходным мы ездили в парк, бродили у озера, кормили уток, бросались листвой. Будние дни проводили в разъездах: деревни, поселки городского |
типа и прочее незначительное для кого-то, но важное для нас — всё, на что хватало скудных денежных сбережений.
Она всегда поддерживала меня, подталкивала к свершениям, заставляла жить. Только благодаря ей я поступил в Санкт-Петербургский гуманитарный университет профсоюзов, выбрав для себя факультет искусств. Только благодаря ей я впервые искренне захотел учиться.
… Она поднимала меня рано утром, поила кофе, кормила собственноручно приготовленными пирожными с кремом, целовала в щеку и говорила, что будет ждать. Наверное, это самое «буду ждать», сказанное с надеждой и гордостью в голосе, запрещало мне её подводить. Для нее я желал всегда оставаться самым лучшим.
...
— Позже, завершив обучение, я устроился в старый и солидный ВУЗ, преподавая любимым студентам историю и теорию искусства. Картины, несмотря на время, до сих пор имели спрос; Мой Свет, встречая меня вечером после работы, искренне мною гордился.
Она до сих пор позировала, и до сих пор позировала ужасно; все время ворчала, то и дело желая взглянуть на незаконченный мною портрет. Эти действа, вспоминаю о которых я с теплотой, каждый раз превращались в излюбленное развлечение.
...
— Да не вертись ты, ну! — шутливо прикрикнул я, выглядывая из-за мольберта. Мазнув зеленой краской её усыпанный веснушками нос, со смехом наблюдал за тем, как она гордо стала оттирать её рукавом моего любимого свитера, — Тебе, между прочим, стирать.
— А вот и нет, — беззаботно пожала плечами, — Мне нельзя поднимать тяжелое.
— Вчера ты собиралась самостоятельно передвинуть диван.
— А что мне оставалось делать, если тебе вдруг стукнуло в голову начать медитировать?!
— Это был твой совет, кстати.
— Я никак не предполагала, что ты им решишь воспользоваться. Обычно...
— Стой, погоди, — вздохнул, вытирая о белый фартук измазанные краской руки, — Ты так и не сказала, почему тебе нельзя поднимать тяжелое.
— Ты и не спрашивал.
— Спрошу, — улыбнулся, медленно выходя к ней, за руку притягивая поближе, — Почему?..
— Ну...
— Ну-у?...
— Потому что я беременна, дурень.
...
— В тот день, когда я впервые опустился перед ней на колени, целуя любимый живот, мне в который раз пришлось воспринять окружающий мир иначе. Беззаботность, с которой я проживал эту жизнь последние несколько лет, сменилась волнением. Я ждал чуда, я был счастлив, я знал, что готов и что хочу этого. На всех парах несся после работы домой, целовал её так, как никогда до этого; каждый день натирал до блеска пыльные углы нашего дома и плотно закрывал на ночь окно — не хотел, чтобы она простудилась.
Мне было приятно ходить с ней по магазинам, присматривая пеленки и ползунки, игрушки для малышей, соски и прочую бытовую мелочь. Я жил ожиданием и, что главное, — … всё это время, несмотря на усталость, возвращаясь домой, увлеченно продолжал рисовать.
Наш маленький и счастливый мир, создаваемый с трепетом и любовью, рухнул в один момент, когда Мой Свет, вечером 9-го сентября, увезли на скорой. Карета прибыла быстро; так же быстро Лара была доставлена в ближайшую реанимацию, тогда как мне, сходившему с ума от страха, оставалось хватать за руку мечущихся туда-сюда докторов и довольствоваться скорбными похлопываниями по плечу и фразой «надейтесь на лучшее». В тот момент я ненавидел их всех. Желание выбить чертову дверь и увидеть её — живую, смотрящую мне в глаза — заставляло то и дело прижиматься щекой к стене, охлаждая пыл.
Я не знал, почему всё сложилось именно так. Искренне, до слез не понимал, чем заслужил немилость.
...
— Через 8 часов, когда мне разрешили её увидеть, я уже понимал, что чуда ждать бессмысленно. Мой Свет, некогда способный зарядить своей крышесносной энергией толпу, сейчас лежал в больничной койке, бледный и подавленный, полностью разбитый,… но всё так же преданно смотрящий мне в глаза.
Рак убивал её быстро, милосердно позволяя покинуть этот мир, не корчась от жуткой боли и доводящих до бессознательного состояния судорог. С каждой минутой ей становилось всё хуже; всё тяжелее было сделать новый
вдох, пошевелить рукой или повернуть в мою сторону голову, но она, до последнего борясь с собой, гладила меня по волосам.
Прижимаясь к усыпанной веснушками коже, холодной и тонкой, с затаившимся страхом я чувствовал, как жизнь моего Ангела медленно подходила к концу… И не желая её отпускать, я хотел как можно дольше растягивать эти мгновения...
— 14-го сентября, ближе к вечеру, я все-таки вымолил у главврача разрешение притащить в палату Лары мой самый большой мольберт. Видя на её лице улыбку и прежнюю гордость во взгляде, я дал себе слово закончить картину прежде, чем она от меня уйдет. Я так хотел, чтобы мой ангел её увидела...
...
— Положи на место ключи, не сбивай меня.
Несмотря на приложенные старания, прежней строгости в голосе не было; я смотрел на неё — бледную, вымученную, слабую — с нескрываемым беспокойством. Мой Свет, дразня меня, вертел на указательном пальчике связку моих ключей.
— Лара, ну положи, будь умницей.
— А что мне за это будет?..
— Наипрекраснейший в мире портрет. Наипрекраснейшей в мире девушки, ты же знаешь.
Она слабо мне улыбнулась.
— Раньше ты легко справлялся и без позирования.
— Ну, — попытался отшутиться я, пожав плечами, — теперь я стал стар… рассеян… мне сложно сконцентрироваться...
Прерывая меня, она глухо и тяжело закашляла, рот прикрывая ладонью. Некогда огненно-рыжие волосы сейчас казались мне тусклыми, а ясный взгляд бутылочно-зеленых глаз — пустым.
Вновь без сил откинувшись на подушки, она серьезно посмотрела мне в глаза.
— Подойдите сюда, мастер.
Спешно вытирая измазанные краской руки о собственную футболку, я присел на краюшек кровати, беря её руку в свою.
Непривычно тяжело дыша, Лара крепко сжала своими тонкими, холодными пальчиками мое запястье.
— Ты сейчас кое-что мне пообещаешь, ладно?
Я закивал, жестом подтверждая свои слова:
— Конечно, всё что угодно.
— Никогда не переставай рисовать, хорошо?
— Я не...
— Я очень тебя люблю.
...
— Завершить начатое я, несмотря на непрерывную работу, так и не успел. 16 сентября 2011 года стало днем, когда я искренне поклялся себе больше никогда не притрагиваться к кисти. Живопись вызывала у меня отвращение. Ненависть ко всему, связанному с тем днем, убивала.
Даже к тебе, заяц, я не питал ничего, кроме безразличия. Мне не хотелось жить. В тот день я лишился твоей матери, а вместе с ней — некогда обретенного смысла.
… Прости, всё это слишком сложно, чтобы ты смогла мне понять...
Рыжеволосая девочка, бледная и зеленоглазая, до этого сидящая на диване, подошла и обняла меня, курносым носом утыкаясь в колючий свитер.
— Па-а-ап?
— Что, солнышко?
Взгляд её бутылочно-зеленых глаз, обрамленных золотыми ресничками, был устремлен на меня. Ребенок едва сдерживался, чтобы не заплакать.
— Скажи, что заставило тебя опять начать рисовать?
Улыбнувшись и крепко обняв её, я медленно перевел взгляд на огромный портрет, висящий над камином на противоположной стене. Весело смеясь, изображенный на холсте ребенок, сидя у паркового озера под ивой, держал в руках мою давным-давно купленную палитру.
Вздохнув и покачав головой, я чмокнул девчушку в щеку:
— Чудо, милая. |
|
