Комната дяди всегда напоминала мне монашескую келью. Не являясь человеком верующим, или хотя бы сколько-нибудь добропорядочным, он, по какой-то только ему известной причине, сознательно избавлял себя от всего, что преступало порог «необходимо для существования» и посягало на нечто большее.
Всё самое доступное (и из самого доступного — самое простое): кровать и полуразвалившийся шкаф, забитый одеждой и заваленный старыми книгами, — от древнегреческой до современной отечественной литературы, сваленной в одну огромную кучу, вне жанров и категорий; на стене — небольшая деревянная полка, на полке — пара икон и сломанные часы.
На подоконнике, сбоку от кровати, стоит маленький, еще советстких времен, телевизор. 
На этом, не считая симпатичного желто-оранжево-красного коврика у порога, список вещей, скрашивающих безрадостный быт, завершается. Всё остальное — две большие коробки, стул (стоящий у кровати и служащий тумбой), и место под ним — для тапок, пепельницы и сигарет.

Так уж вышло, но комната эта чаще всего пустует. Дядя — «кочующий» человек, (почти романтик), поэтому большую часть времени проводит либо за городом, в деревнях (ловит рыбу), либо у друзей, мало чем от него отличающихся (должно быть, крепкая дружба стала плодом именно сходства взглядов на окружающий мир).
Время от времени, когда в жизни моей всё особенно дерьмово и, кажется, выхода из сложившейся ситуации нет, я на время (пять или шесть дней) перебираюсь в это место, захватив с собой только учебники, одежду и книги.

Сижу час, два, три подряд, смотря в одну точку. Читаю. Пишу. Пытаюсь рисовать. Вою от тоски.
От всепоглощающей скуки, тягучей, раздражающей, начинаю обсуждать с дедом политику, параллельно пытаясь приготовить поесть (заранее зная, что ни в одном, ни в другом не преуспею).
За попытками как-то себя развлечь (временами — довольно чудаковатыми споособами) приходит смирение; за ним — покой, умиротворение, ясность.
В душе медленно, но уверенно зарождается согласие с самой собой.
Любая проблема начинает казаться несущественной, постепенно теряя свое первоначальное значение, а потом, в границах самого понятия «проблема», исчезает вовсе.

Именно в этот момент — момент освобождения — вспоминается учение Сиддхартхи: избавление от страданий возможно только путем избавления от своих желаний (путь спасения, по этому учению, заключается в подавлении «беспокойства» дхарм).

Проще говоря, буддизм настаивает на губительном влиянии страха, из которого вытекает большая часть проблем, и призывает освободиться («освобождение» — цель, которая достигается нравственным усовершенствованием и полным уходом от жизни).

Естественно, тратится на это, в лучшем случае, целая жизнь, и путь всегда тяжелый и непредсказуемый.
Но что время, если буквально всё, что нас окружает, изначально лишено всякого смысла?